Эту книгу я начинала читать не из интереса к стихам Ольги Берггольц и не из любопытства к материалам следственного дела. Хотелось попытаться понять, какая она, эта женщина, такая красивая, такая талантливая.

Женщины, читающие дневники или воспоминания другой женщины, редко удерживаются от соблазна посмотреть на ее жизнь сквозь призму своей судьбы, своей биографии. Обычно так бывает, когда только начинаешь читать. В дальнейшем же, если тексту удалось захватить и увлечь, мы уже напротив, словно оборачиваемся на свою жизнь, думая о том, что говорит нам судьба Другой.

А Ольга Берггольц была женщиной часто больше, чем автором, и со страниц ее дневников с нами говорит не бесполый писатель и не холодный наблюдатель собственной и чужой судьбы, а страстная, порывистая и чувствующая женщина, чья женственность обволакивает, словно обнимая, взывая к читателю, иногда по-матерински, а иногда и как любовница. И неизменно пробуждая ответ. К ее текстам невозможно остаться равнодушной, но помимо ее духовной силы поражает и притягивает умение Берггольц жить, чувствовать, ощущать себя живой. Ее сердце билось вместе с теми, за кого болело, и этим она жила, и для них писала.

В аннотации к ее «Запретному дневнику», изданному в 2011 году (книга представляет собой прекрасный сборник из дневниковых записей военных лет, писем Берггольц и к ней, стихов и поэм, а также архивных материалов уголовного дела), сказано об «ошеломляющей откровенности» дневников. Да, они такие. Они настолько открытые, что иногда их хочется немного прикрыть – от чувства стыдливости, что так близко видишь чужую душу. Иногда эта откровенность смущала, это действительно обнажение души и страстная женская исповедь.

Дневниковые записи 1939 – 1942 года, более поздние записи и фрагменты второй части «Дневных звезд» дают возможность увидеть то, что скрывается внутри рамок официальной биографии, то, как сама Ольга ощущала проживаемую ею жизнь и как она видела происходящее с ней. Именно она сама, как женщина, является точкой пересечения этих повествований, ее глазами мы, читатели, смотрим на мир и людей.

В дневниках она фиксирует сиюминутное – обрывки мыслей, планы на жизнь, ощущения, страхи, раз за разом проговаривая то, чего боится, и твердя имена любимых – словно чтобы удержать их словом, заклиная судьбу не отбирать и этих – вслед за теми, кто уже погиб или предал.

При этом она всегда остается женщиной. Красивой. Желающей быть желанной, любимой. Горячо стремящейся любить самой. Страдающей о том, что как женщина не состоялась полностью, что она не успевает «побыть женщиной»: «На уме — коммерческие предприятия. Их, собственно, надо бы осуществить. Надо денег. Надо одеться хорошо, красиво, надо хорошо есть, — когда же я расцвету, ведь уже 31 год! Я все думала — время есть, вот займусь собой, своим здоровьем, внешностью, одеждой. Ведь у меня прекрасные данные, а я худа как щепка, и все это от безалаберной жизни, от невнимания к себе. У меня могли бы быть прекрасные плечи, — а одни кости торчат, а еще года 4 — и им уже ничто не поможет.

И так и с другим. Надо поцвести, покрасоваться хотя бы последние пять-семь лет, ведь потом старость, морщины, никто и не взглянет, и на хер нужны мне будут и платья, и польты… О, как мало времени осталось на жизнь и ничтожнейше мало – на расцвет ее, которого, собственно, еще не было.

А когда же дети? Надо, чтоб были и дети. Надо до детей успеть написать роман, обеспечиться…

А надо всем этим – близкая, нависающая, почти неотвратимая война. Всеобщее убийство, утрата Коли (муж, — М.Ю. ) (почему-то для меня несомненно, что его убьют на войне), утрата многих близких, — и, конечно, с войной кончится своя, моя отдельная жизнь, будет пульсировать какая-то одна общая боль, и я буду слита вместе с нею, и это будет уже не жизнь. И если останусь жить после войны и утраты Коли, что маловероятно, то оторвусь (как все) от общей расплавленной массы боли и буду существовать окаменелой, безжизненной каплей, в которой не будет даже общей боли и уж совсем не будет жизни. Так или иначе – очень мало осталось жизни. Надо торопиться жить. Надо успеть хоть что-нибудь записать из того, как мы жили.

Надо успеть полюбоваться собой, нарядиться, вкусить от природы, искусства и людей… Не успеть! О, боже мой, не успеть!» («Запретный дневник», с. 52-53)

Нет, ей не успеть. Сейчас уже точно не успеть. Эта запись — от 4 июня 1941 года. Этот надрыв чувствуется с самого начала текста, и ближе к концу его уже становится сложно вынести. К концу текста он разрывается в то, что «выхода нет», лучше не будет, счастье, к которому она рвалась, не наступило. «Коли все-таки нет».

Она постоянно фиксирует то, что текущее счастье – преходяще, что оно закончится, что ее любимый муж уйдет, и она вновь останется одна. Этот страх одиночества всегда был тем самым «но», сопровождавшим ее даже в моменты полноты счастья. Почему она так боялась быть одной, что даже страх поэтической или карьерной несостоятельности не пугал ее так сильно, отчасти ясно из ее биографии.

Женская судьба Ольги Берггольц была по-настоящему ужасна. Ни один из ее детей не остался в живых. У многих ее современниц детей отняла война, ее же погибли еще до войны, от болезней или же умерли, так и не успели родиться. У нее не было даже этого права, утешительного для многих, – права оплакать их всех (детей, друзей, близких) вместе со всеми, как жертв войны.

Вглядываясь в фотографии Берггольц, невольно задумываешься о ее судьбе и о всех тех женщинах, чья юность пришлась на 30-е годы ХХ века, а молодость – на сороковые, на войну и послевоенную разруху. Война была временем их женской зрелости, когда она должны были цвести в полную силу. У них не было этой возможности. Когда же появилась эта горькая складка у рта и опустились уголки губ? Когда взгляд перестал быть светлым и стал жестким? Не оттого ли это ее отчаянное стремление жить, выжить, ее романы, что она видела и понимала изменения, происходящие с ней? И чем жили, как выживали те женщины, о которых она с неподдельной болью писала в послевоенных очерках, повестях и заметках? Которые не оставили после себя письменной памяти.

В одной записей от сентября 41-го ею замечательно сказано: «Может, это действительно свинство, что я в такие страшные, трагические дни, вероятно, накануне взятия Ленинграда, думаю о красивом мужике и интрижке с ним? Но ради чего же мы тогда обороняемся? Ради жизни же, а я – живу». Она жила, и, как писала сама же, «чтобы свидетельствовать с вами». Ее тесты – горький памятник эпохи, написанный женщиной о том, что она видит и чем живет. О том, что важно ей, а не о том, что традиционно принято фиксировать.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>